– Я в Гринвиче, у мамы.

Я подметил, что она не сказала «у родителей». Значит, Оскара не стало.

– Мне надо с тобой увидеться, – сказала она.

– Конечно. Конечно, мы можем увидеться.

Я лихорадочно рылся в ящике стола, ища карандаш.

– Я брошу вся и всё. Только скажи, когда и куда.

Она должна была приехать в город поездом на следующий день. Сначала что-то сделать, потом мы должны были встретиться на Центральном вокзале в пять, а потом ей снова в Гринвич возвращаться.

Я вышел из офиса с хорошим запасом, решив, что приду первым. Весь день шел дождь, рано стемнело, и дождь перешел в снег. В подземке было не протолкнуться, поезда ходили медленно, будто в замедленной съемке. Я приехал на станцию за считаные минуты до назначенного времени и стал под часами. Мимо меня струился бесконечный поток людей – жители пригородов в дождевиках и с зонтиками под мышкой, женщины в беговых кроссовках поверх чулок, и у всех – налипший на волосы снег. У многих в руках были яркие, в контраст ко времени года, магазинные пакеты: «Мэйсиз», «Нордстром», «Бергдорф Гудмэн». Сама мысль обо всех этих людях, радостных и исполненных надежд, раздражала меня сверх всякой меры. Как они могут думать о Рождестве в такое-то время? Неужели они не понимают, что случится на этом месте очень скоро?

А затем появилась она. Ее вид окончательно меня разбил. Ощущение было такое, будто я очнулся от очень долгого сна. На ней было темное короткое пальто, ее волосы были прикрыты шелковым платком. Она протискивалась ко мне сквозь толпу, и, как это ни абсурдно, я вдруг подумал, что у нее не хватит на это сил. Что толпа поглотит ее, будто в кошмарном сне. Встретившись со мной взглядом, она улыбнулась и махнула мне рукой из-за спины мужчины, перегородившего ей дорогу. Я начал проталкиваться к ней.

– Ну, вот он ты, – сказала она.

За этим последовало объятие, самое теплое, самое искреннее во всей моей жизни. Одно то, что я ощутил ее запах, наполнило меня чистейшей радостью. Но я ощутил не только счастье. Она прижалась ко мне каждой косточкой, каждым уголком своего исхудавшего тела, было ощущение, что я обнимаю птицу.

– Отлично выглядишь, – сказала она, отодвигаясь от меня.

– И ты тоже.

Она тихо усмехнулась:

– Лжец ты этакий, но спасибо за комплимент.

Она сняла платок, обнажив короткие светлые волосы, такие, какие отрастают после химиотерапии.

– Как тебе моя новая праздничная «прическа»? Полагаю, ты всё знаешь.

Я кивнул:

– Мне звонил коллега Джонаса из колледжа. Он мне сказал.

– Должно быть, Пол Кирнан, этот мелкий хорек. Вы, ученые, такие сплетники.

– Есть хочешь?

– Нисколечки. А вот выпить не откажусь.

Мы поднялись по лестнице к бару на западной галерее. Кажется, даже это небольшое усилие лишило ее сил. Мы сели с краю, глядя на главный зал. Я заказал скотч, Лиз – мартини и стакан воды.

– Помнишь, как в прошлый раз меня здесь встречала? – спросил я.

– У тебя тогда друг был, так? Что-то ужасное случилось.

– Точно. Лучесси.

Я уже много лет не произносил это имя.

– Для меня это было очень важно, сама понимаешь. Ты тогда очень мне помогла, правда.

– Включено в список услуг. Но, если я правильно помню, всё было совсем наоборот, наполовину, не меньше. Если не больше.

Она поглядела на меня.

– Ты действительно хорошо выглядишь, Тим. Успех тебе к лицу, и я всегда знала, что так и будет. Я всегда, типа, руку на пульсе держала. Скажи мне одно. Ты счастлив?

– Сейчас я счастлив.

Она улыбнулась тонкими побелевшими губами.

– Превосходная увертка, мистер Фэннинг.

Я взял ее за руку. Она была холодной, словно лед.

– Скажи мне, что должно произойти.

– Я скоро умру, вот и всё.

– Я не могу этого принять. Должно быть хоть что-то, что они могут сделать. Позволь мне сделать несколько звонков.

Она покачала головой:

– Всё это уже сделано. Поверь мне, я не сдаюсь без боя. Но наступило время поднять белый флаг.

– Сколько?

– Четыре месяца. Шесть, если мне повезет. Поэтому сегодня я здесь. Я была у врача в Слоун Кеттеринг. «Оно повсюду». Его слова.

Шесть месяцев. Ничто. Как я мог допустить, что прошло столько лет?

– Иисусе, Лиз…

– Не говори этого. Не говори, что тебе жаль. Поскольку мне не жаль.

Она сжала мою руку.

– Сделай одолжение, Тим.

– Всё что угодно.

– Мне надо, чтобы ты помог Джонасу. Уверена, ты уже всё слышал. И всё это правда. Он сейчас в Южной Америке, снова в своей великой погоне за несбыточным. Он не может принять всё как есть. Он всё еще думает, что сможет спасти меня.

– А что я могу сделать?

– Просто поговори с ним. Он тебе верит. Не только как ученому, но и как другу. Знаешь ли ты, как много он о тебе говорит, до сих пор? Он следит за каждым твоим ходом. Наверное, знает, что ты по утрам на завтрак ешь.

– Чушь какая-то. Он должен был бы ненавидеть меня.

– И с чего бы ему тебя ненавидеть?

Даже тогда я не смог произнести нужных слов. Она умирала, а я не мог ей сказать.

– Уйдя так, как я ушел. Так и не рассказав ему почему.

– О, он знает почему. Или думает, что знает.

Я был в шоке.

– Что ты ему сказала?

– Правду. То, что ты наконец понял, что ты слишком хорош для нас.

– Это безумие. И это не было истинной причиной.

– Я знаю, Тим, что не было.

Повисло молчание. Я медленно пил. Объявляли поезда, люди спешили к ним, чтобы уехать в зимнюю тьму.

– Мы с тобой оказались хорошими солдатами, ты и я, – сказала Лиз. Сдержанно улыбнулась. – Верными до безобразия.

– Значит, этого он так и не понял.

– Мы с тобой об одном и том же Джонасе говорим? Он себе такого даже представить не может.

– Каково это было, жить с ним? Я не имею в виду сейчас.

– Не могу пожаловаться.

– Но хочешь.

Она пожала плечами:

– Иногда. Как и все. Он меня любит, он думает, что мне помогает. Чего еще желать девушке?

– Того, кто понимает тебя.

– Это уже перебор. Я не уверена, что сама-то себя понимаю.

Я внезапно разозлился:

– Ты, в конце концов, не какой-то институтский проект, черт подери. Он просто хочет чувствовать себя благородным. Он должен был быть здесь, рядом с тобой, а не шляться по миру, где он там сейчас? В Южной Америке?